ГЕРОЙ ИЩЕТ КАТАСТРОФУ (роман) гл. 1-2

---

   Про что:

Обнищавший блогер знакомится с торговцем снами и по его наущению садится за мемуары, однако вмешивается инстанция, рекомендующая прекратить этот контакт и графоманские позывы, предлагая выбор между щедрыми отступными и необратимыми последствиями. Писатель пытается исчезнуть с гонораром, не подозревая, с кем или с чем он столкнулся.

___________________________________________________________________

“Герой ищет катастрофу. Без катастрофы герой невозможен”.

Поль Валери

Ее зовут Лиззи, ей пятнадцать, она полуперсиянка, и я боюсь ее пережить. Тревожно всматриваюсь в трепетание пуха во время ее блаженного сна: колышется ль еще ее, похожее на розовое облако, брюшко или это уже потусторонний сквозняк перебирает золотые ее волоски, и отныне я остаюсь один? Но Лиззи, слава богам, жива. «И жили они счастливо, и умерли в один день». Возможно, мы с ней покинем мир по этой схеме. Ведь даже расстройство желудка у нас случается почти синхронно. Не знаю, чья участь незавиднее: старой кошки, ненадолго пережившей хозяина, или наоборот. В первом случае тело пожилого фрилансера, уже прихваченное загробным амбре, обнаружат не скоро, и оголодавшей Лиззи рано или поздно придется довольствоваться его ухом. Старым ухом, не идущим в сравнение даже с самым дешевым из Friskies (на сегодня - безумные 50 центов банка), к которым бедная Лиззи привыкла. Хотя мочки на ощупь еще довольно мягкие, на вид даже нежно-жемчужные. Именно такой случай имел место недавно в Лос-Анджелесе: работающий из дома одинокий редактор, знакомый моего приятеля, отошел в сорок семь от инфаркта, и две его роскошные ангорские кошки, сестры-близнецы, через несколько дней холостого мяуканья и смотрения друг на друга были вынуждены обратиться к его ушам…. Приятель своими глазами читал этот “леденящий кровь” полицейский отчет.

Вот почему перед сном я всегда оставляю Лиззи толику лишнего корма: мне пока не плевать, как я буду смотреться на церемонии прощания с телом. Пусть даже неприлично ускоренной безмерно скорбящими в ожидании разносолов в кафе «Роберт’c Кузин»: обычно там наш круг устраивает поминки. Так и слышу разговор моих друзей, супругов N, на кладбище с самым ничтожным в городе рейтингом и самым возвышенным из названий: Эдем.

- Ты не знаешь, когда кончится? Ужасно есть хочется.

- В отличие от тебя, я даже не завтракал.

- Слава богу, хоть без раввина, а то затянул бы свою волынку еще на час.

- Такова последняя воля Себы, царство ему. Он четко написал на двух языках: хоронить без раввина. В английском, правда, сделал ошибку.

- А язык ты не забыл заказать? В прошлый раз без языка было скучно.

- Никто не забыт, ничто не забыто. Слушай, не ржи так громко, а то все начнут.

Вы скажете: не пиши о... Но тут уж пиши не пиши. Как-то в магазине «Кафказ» (так транскрибируют это сложное слово члены коммьюнити «Лос Анжелос») величественный грузин-продавец спросил, какую именно область барана я бы желал. Я замешкался. «Могу предложить лопатки, - для наглядности он повернулся спиной и показал, где у него лопатки. - Или ты предпочитаешь ногу? - и указал на своем бедре, где приблизительно пройдет разруб. И что? Прошли годы, грузин цел-невредим, разве что сед и похож на сильно сдавшего Одиссея.

Боб Фосси, с другой стороны. “Всем этим джазом” он предрек свой преждевременный уход через семь лет. Сюрреалист Виктор Браунер неожиданно для себя написал «Автопортрет с вырванным глазом», и через семь лет в богемной драке ему выбивают именно этот глаз. Если и я уйду через долгих семь лет, вы скажете: бедняга чувствовал. Но если раньше или позже, то вряд ли. А может, все это уже случалось не раз, и я просто завис во временной петле, обреченный вечно переживать одно и то же?

На этом остановим бурный поток сознания. Все вами наспех прочтенное - всего лишь приступ неврастенической графомании: я невольно тяну время, прежде чем начать прямой и страшный рассказ.

Мместо ружья в первом акте висит бессмысленная подушка. Смягчит ли она удар?

Если бы не события, которые мне долго казались абсолютно необъяснимыми (не считать же объяснением внеземную родословную отдельных акторов), то родилась бы книга неинтересных воспоминаний малоизвестного автора. Все знавшие его легко уместятся за сдвоенным столом в «Роберт’с Кузин». Без этих событий, к которым мы с вами фатально приближаемся, первая глава тех мемуаров выглядела бы примерно так.

Глава 1

КАК ЗЛОЙ РОК В ЛИЦЕ ПРЕДСОВМИНА ОБРЕК МЕНЯ НА ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЕ РОЖДЕНИЕ

Никто не помнит свою первую фразу, и вряд ли потомки будут взахлеб цитировать вашу последнюю. Нет ничего помпезнее, как умереть с эффектной репликой на едва шевелящихся устах. Немногим умнее и отойти, аутично молча. Последним словом, которое произнес мой отец, было именно последнее, то есть непечатное. “Все это – …ня!” – прошептал он. И это было единственным “ненормативным” словом, которое я от него услышал за всю жизнь. В тот - последний - момент он явно узрел что-то такое, в свете или, точнее, в гигантской тени чего вся его яркая, как отрывной советский календарь, биография показалась ему ничего не значащей. Или ровно наоборот: он не увидел Ничего, и имел в виду именно это.

Мне ж моя жизнь чуть ли не с детства казалась выдуманной каким-то мутным типом. Мало того, что не хватающим звезд с неба, так еще и приличным невеждой, не читавшим ни тебе Проппа, ни Греймаса, то бишь не смыслящим ни бельмеса в благородном деле сюжетосложения. Тип этот просто гонит строку, вот и наворотил это все, называемое моей жизнью. А ведь даже во сне сквозь асфальтовую шкуру абсурда неизбежно пробивается хотя бы робкий и худенький стебелек смысла.

Нет, жизнь вовсе не сон, как тускловато выразился Кальдерон, и даже не “сон, снящийся никому”, как ослепительно сформулировал Борхес. И не убогий “способ существования белковых тел”, как изрек брадатый диалектик природы, преследующий нас с школьного детства в застекленном виде со стен. Признаться, я так и не в курсе, что означает Это Все, и есть ли в нем хоть какая-то, мягко скажем, семиотическая цель, кроме возвышенно эгоцентрической: просто б ы т ь. Любая дефиниция жизни ее мгновенно омертвляет, и потому начнем с вещи попроще: с рождения. Хотя что может быть непостижимее самого факта нашего вторжения в свет?

Родиться меня черт догадал (умри, лучше не скажешь) в Оренбурге - городе, угнездившемся в самой толще России, а именно в бывшей ее “азиатской столице”, разметавшейся, как во сне, вокруг и около восточной подошвы Уральского хребта. Про испытание контурными картами на уроках географии, вы, полагаю, уже забыли, и да поможет вам эта сапожная метафора. У меня самого, заправского американского филистера, который битый час будет вертеть глобус в поисках Сингапура, и никогда не найдет Оренбург, это скорняцкое слово не будит никаких ассоциаций, кроме сочной подошвы сваренного ботинка из“Золотой лихорадки”.

Есть мнение, что в районе той уральской подошвы пролегает граница между Европой и Азией. Будь я апологетом геоэтнических благоглупостей, то заявил бы, что кентаврические черты обеих частей света несет, как родимые пятна, всякий уроженец тех благословенных (скорее проклятых) подошвенных мест. Но вернемся к рождению.

Появиться я, неведомо зачем названный Себастьяном (и неизбежно став братьями Себой и Севой), должен был не в тот январский день, что прописан в моих пожелтевших метриках, а целым месяцем позже. И родись я вовремя, судьба гарантированно бы сплелась иначе. К 18 годам я был бы подобен “Св. Себастьяну” кисти Антонелло да Мессина, если не Пьетро Перуджино: со стрелой, на которой мастер с присущим ему сдержанным нарциссизмом золотыми буквами начертал свое имя. Стрела в итоге похожа на фирменный дорогой карандаш, торчащий из шеи.

Или, еще вариант: Джованни Антонио Бацци. В его версии св. Себастьяна, похоже, фотографирует ангел. Выбор необозрим, практически все ренессансные Себастьяны - высокие статные юноши. А ведь рост – это половина жизненного успеха. Я и в этой жизни не карлик, хотя в Скандинавии им себя ощущал бы. Но Оренбург - не Скандинавия в том смысле, в каком Черноморск – не Рио-де-Жанейро. Читывал, правда, что на пляже Копакабана, о котором, видимо, грезил О. Бендер, ваши белые льняные штаны испарятся с золотого песка задолго до того, как вы, ослепленный подельником-солнцем, домчитесь до голубой воды. Испарятся с телефоном и кошельком.

Но даже в Рио, утерявшем за истекший век львиную долю своего литературного обаяния, никто не проводил ядерных испытаний за несколько лет до вашего рождения, как это было на Тоцком полигоне под Оренбургом. Там втихую, если это слово здесь уместно, была взорвана атомная бомба на 40 килотонн, то есть вдвое мощнее хиросимской. Засекреченная властями операция принесла катастрофу менее зрелищную, чем японская (все-таки взрыв состоялся не в черте города), но около 60 тысяч человек подверглись радиации, воздействие которой любознательное советское правительство и вознамеривалось изучать. Но главное, что хотели узнать эти пытливые разумы, - как действовать нашим доблестным войскам в случае применения противником атомной бомбы на нашей территории. Чтобы узнать ответ, нужно просто взорвать ту бомбу у себя и посмотреть, что будет.

На свой оренбургский период я не сильно оглядываюсь, тем более, что вскоре наша не самая счастливая из семей мигрировала в Андижан. Но перед тем девятый месяц беспечной внутриутробной житухи у меня отнял Георгий Максимилианович Маленков.

Это был один из тех тонкошеих вождей, как их обозначил поэт, хотя в данном случае как раз – весьма толстошеий, мясистолицый, с отвисшими свиными щеками и прочими кастовыми признаками, отвечающими негласному императиву: “В члене Политбюро все должно быть ужасно”. Какие-то кремлевские интрижки и макрамеподобные хитросплетения из подлости и хитрости (если уж различать оттенки политической мудрости) после смерти Сталина вознесли этого мужика с ликом маньяка на престол шестой части суши. Продержался он там недолго, от силы пару лет, что по тогдашним советским меркам натуральный факир на час, но и в течение этого часа товарищ Маленков успел, как сказано, мне сказочно навредить.

Не пойми зачем его понесло на родину в Оренбург (да, он оттуда же родом), в то время называющийся Чкалов, в котором, как вы уже поняли, проживали мои будущие родители. И вот мать, находясь между восьмым и девятым месяцем, слышит по радио: “Сегодня товарищ Маленков выступит на центральной площади нашего города!” Сам Маленков, представляете?

И мать не находит ничего лучшего, как в январский мороз бросить все, включая мою судьбу, и сломя голову ринуться «в город», как тогда говорили, то есть к коммунистическому сердцу Оренбурга, чтобы своими глазами увидеть неслыханное чудо природы: Георгия Максимилиановича. По дороге она молодецки перепрыгивает через заборы, ныряет в черные ходы, ускользает от погони милиции, и в результате у нее начинаются схватки. Маленкова она так и не увидела.

Я далек от того, чтобы ее осуждать: не сделай она этого, не было бы ни этой главы, ни смешного сна, который мне приснился однажды уже в далеком и солнечном, даже чрезмерно солнечном Лос-Анджелесе:

Я приезжаю в Оренбург и встречаюсь там со своей нянькой. Нянька моя была не хуже Арины Родионовны, но только не рассказывала сказок. Да и что расскажешь младенцу? И вот эта нянька приводит меня, взрослого, в ту самую нашу квартиру. А там все сохранено в первозданности, поскольку это дом-музей меня. Красный абажур, «Ригонда», слоники, туркменский ковер на стене и ходики с кукушкой. Этот клонированный антураж знаком всем обитателям СССР. Я сажусь за стол и листаю потрепанные «Записки следователя» Льва Шейнина. Это был бестселлер среди пионеров и пенсионеров той прекрасной эпохи, как ее назвал один из ее неприятных продуктов. Нянька подкручивает “Ригонду”, и мы слышим вкрадчивый, фальшиво нежный голос дикторши: «Ну а теперь, по многочисленным просьбам наших радиослушателей, мы начинаем новую программу «Великие люди, родившиеся в Оренбурге». Сегодня мы вам расскажем о Севастьяне Михайловиче Варо, который, как всем известно, не только родился в нашем городе, но и прожил в нем первые восемь незабываемых месяцев».

Но черт с ним, с Маленковым. Думать о нем лишнюю минуту означает длить его существование в вашем сознании, и без того не стражающем от дефицита мусора В конце концов наша цель: найти логос в хаосе. И пусть такие поиски порой неотличимы от ловли ветра. Но если не найти хотя бы миллиграмм смысла, придется признать, что жизнь - это мегатонны сваленных друг на друга событий. Теперь переходим к страшному, начав скорее со смешного.

Глава 2

КАК Я ПОЙМАЛ ЛОВЦА СНОВ

Наслушавшись мускулистого ютюбного нейробиолога, наделенного незавидным и крайне распространенным даром трещать хоть сутки напролет, но и дающего нет-нет дельный совет, я, старая сова, повадился вылетать на улицу по утрам, что противоречило моей природе. В целях то ли поднятия кортизола, то ли его понижения, точно не помню, а также для кормления сетчатки свежайшими парнЫми фотонами. Зачем сетчатке именно утренние фотоны, я тоже не помню.

В одно из этих фотонных утр судьба занесла меня в местный магазин Trader Joe’s. Ничто не предвещало. Я помнил, что если нарушу красную линию двадцати долларов, то через пару дней не хватит на квартплату. У невзрачного хлебного отдела маячил эффектный тип с породистым лицом актера, немного чересчур опрятный, лет тридцати пяти. В богатых бирюзовых джинсах с надписью Dolce&Gabbana, модной голубой футболке и темно-желтых, вероятно, итальянских крогах. В ухе у него синели шумоподавляющие наушники с надписью Bowers&Wilkins (позднейшее гугление принесло рекламирующего их Бэкхема с его идеальной щетиной и цену: $399); носитель всей этой демонстративно читабельной роскоши с кем-то беседовал.

Уловив - неожиданнно - русскую речь, я невольно прислушался, хотя при ее божественных звуках обычно отшатываюсь: способ исполнения большинством местных переносчиков, – не для ушей смертных. Но тут лексика с полоборота выдавала человека не без гуманитарного образования.

– Да, я слышу вас, и слышу в обоих смыслах. Попробуйте все-таки более четко сформулировать. Чем четче, тем мне будет легче. Да-да, ваше желание. Сформулируйте ваше желание. Какой именно сон вы бы хотели увидеть? О ком и про что?

Он замолчал, выслушивая собеседника.

– Ну что ж, это интересный заказ. Вот только.…

Он отошел от хлебного отдела, ничего не взяв. Выждав для приличия пару секунд, я последовал за ним. И возле бананов по 25 центов услышал окончание переговоров:

– А что хочет увидеть Анна и кто вам Анна? Нет, я не слышал, что она сказала. Так-так. Теперь услышал. То же самое. Я правильно понял: один сюжет на двоих? Да, приходилось. Нет, к сожалению, цена за два сновидения, поскольку сновидцев двое... Так-так. Ну что ж, теперь наконец относительно ясно. Спасибо. До встречи во сне.

Он купил бутылку вина, но для меня было очевидно, что разговор не имел отношения к флирту. Ни интонационно (он говорил ровным, бесстрастным голосом), ни по содержанию. Па-де-труа исключалось. Это был явно прием заказа. Ему заказывают то ли тему, то ли сюжет, и он самолично является в сон, чтобы засвидетельствовать, что заказ и воплощение – не случайное совпадение.

Я подумал, что хотел бы увидеть Леону. В недавней медитации, которую я предпринял вместо тщетных поисков работы, мне вдруг явилась она. Гна была все та же, ей было двадцать три. И она сказала, что может меня спасти, если увижу ее во сне. Звучит это все как инфантильный психоз, магическое мышление, стариковские сексуальные фантазии, первая ласточка сенильности, если не последняя, знаю. Дальнейшие события вас в этом естественном предположении разубедят, пока лишь я объяснил, зачем мне, зрелому, даже перезрелому человеку, приспичило увидеть во сне утерянную в юности девушку, фамилию которой я не мог восстановить в памяти.

Но я смотрел на этого щеголя как на знамение. Понимая разумом, что продавцов снов не бывает, я все же чувствовал, что разум ошибается. И разумом и чувством я также знал, что в моем распоряжении двадцать долларов, если отказаться от еды в ближашие два дня. По добившей меня детали - мелькнувшей на его запястье последней модели Apple-часов, я осознавал, что сервис будет не то что мне не по карману, а за пределами благоразумия.

Но я тупо пошел за ним. При этом я выглядел, как мистер Гриффин из «Человека-Невидимки». Фланелевая на зависть совширпотребу рубашка в мелкую черно-красную клетку, так называемый твил из престижного магазина для малоимущих Target, светло-серые джинсы за тридцать долларов оттуда же, серые тряпочные кроссовки Skechers, слегка за 40, темные очки из «99 центов», черная бейсболка с перевернутой серебряной буквой E на лбу и седеющая борода. Вот почему он не замечал меня, но каким-то чудом все же исчез. И лучше бы я на этом остановился.